Литературная карта
Карта сайта На главную Обратная связь

«Широкая душа» (Недетовский Григорий Иванович)


Недетовский Г. И. (О. Забытый)

Широкая душа

Рассказ


Стояла невыносимая июльская жара. Воздух не колыхался. Вороны и галки, распустивши крылья.и широко раскрывши клювы, изнывали от духоты.
В такое-то время тащился я с сестрой на немощной клячонке «из гостей», из прежалкого-жалкого городишка Т. Тридцать вёрст расстояния от этого городишка до моего родимого села казались мне нескончаемо длинным путём. Никакой защиты от жгучего солнца – ни естественной, ни искусственной: кругом чистое поле, а сверху – одна фуражка. Пот ручьями лился по лицу. Чувствовались крайнее расслабление и непреодолимая дремота. Говорить, не хотелось. Только изредка, как бы в бреду, обменивались мы с сестрой объяснениями вроде следующих:
– Яков-то Лаврентич Зазнаев как постарел! Давно уже я не видал его.
– Постарел, а всё такая же дубина. Вчера прихожу я в его лавку патоки купить, а он с попом в шашки играет. Посмотрел на меня и – хоть бы на смех кивнул! А ведь очень хорошо знает меня... Я слышала, его в газете пропечатали: поделом!
Молчание.
– А у Ольги Павловны муж-то ничего себе...
– О, славный! Вот муж-то, так уж именно муж! Ты заметил, как он бережёт жену? Сам слазил в печку, достал щи и на стол нам подал... А ведь чиновник!
– Да.
Молчание.
– Скоро ты увидишь, наконец, свою фотографическую карточку,
Да. Конечно, приятно в первый раз... Но неужели и в других городах такие ж фотографии, как у уездного учителя в Т.?
– В других городах гораздо лучше.
– То-то... А то, что это за фотограф? Завёл на двор, посадил бог знает где, да и говорит: смотрите, сударыня, вот сюда и не извольте ничем шевелиться. Если, говорит, шевельнёте ручкой, то она на карточке выйдет как бревно-с. А уж тут не до того: мухи и вонь страшная! Насилу отмучилась.
И снова молчание, и снова усыпление.
Но вот позади послышался крик, свист и стук колёс. Я оглянулся и сразу оживился. Меня настигал мой давний приятель, печник Сидор Иванович со своим неразлучным подмастерьем Максимом. Поровнявшись со мною, он крикнул Максиму «стой!». Спрыгнул с телеги, подошёл ко мне и, снявши картуз, возгласил:
– А! Мой великий, священный, высокоторжественный Фёдор Иванович! Моё почтение! Давно душа горела повидаться с вами. Ко мне, ко мне пожалуйте; сядем вместе и побеседуем.
– Да где ж там? У вас тесно: тележка маленькая, а нас двое.
– Да, господи, пожалуйте! На колесе сяду, а уж вам предоставлю.
Я согласился. Но Сидор Иванович на колесе не сел, а устроил мне помещение в своём «экипаже» на счёт удобств и спокойствия Максима, который принуждён был прилепиться, действительно, чуть, не на колесе. Я уселся, насколько возможно было, удобно, но Сидор Иванович не скоро успокоился и несколько минут сряду утеснял Максима: «Максим, двинься ещё! Максим, не толкай плечом! Максим, – ноги! Максим, прими руку! Максим, отклонись маленько» и т. п. Максим сжался, скорчился в уголке и выпучил на меня глаза, как на «диво-дивное» и «чудо-чудное».
Мы поехали шагом и забеседовали.
– Отдыхать теперь изволите у своих родителев? – начал Сидор Иванович.
– Да.
– Да как вам не отдохнуть? Ведь она, наука-то, пуще всякой работы, – я так понимаю... Да, тяжела она, матушка, но зато и сладка опосля бывает, – ух, как сладка – посмотришь! Так ли?
– Ну, это кому как...
– Позвольте, – вмешался Максим, – вы не обессудьте, если я, примерно, что-нибудь нескладно...
– Ничего, ничего...
– Вот вы теперь уже на возрасте, а всё ещё в науке состоите. Чему же вас до сей поры учат?
– Экой ты, брат, непонятный! – перебил Сидор Иванович. – Чему учат? Известно, уж не читать да писать, коли люди на возрасте. Их теперь учат до всего доходить. Вот, примерно, хоть кобыла... Тебе что? Кобыла да кобыла! А у них сейчас: как кобыла? Почему кобыла? Отчего кобыла? И всё это они тебе представят. То-то и другое-то что-нибудь... У них всё сейчас в дело производится. Оттого-то ведь умные люди-то бывают. Ведь вот Фёдор Иванович теперь с тобой, дураком, едет, а опосля, посмотри, архиереем будет. Потому их к этому и приобучают, к этому и ведут в этой самой ихней академии.
– Владыка-то наш, стало быть, оттуда же произошёл? – уточнил Максим.
– Владыка-то? Как же, все оттуда же. Теперь-то ведь он «ваше преосвященство»... «и с полается деспота»... на шестерне со звоном едет, – а прежде-то был тоже вот, как Фёдор Иванович: в фуражечке этак, в сюртучке и всё прочее... Так-то вот подумаешь: великая премудрость божия! Мальчишка бегает по улице, в бабки играет, об святой с родителями грошики сбирает, и вдруг – владыка! Господи боже мой, отец милосердный! А всё наука доводит.
–Дай бог всякому! Кому что дано, – заметил Максим и глубоко вздохнул.
– Кто про то говорит! Дай бог всякому – прямое дело! Я собственно про премудрость... Ты пойми: владыка и – так-то вот в фуражечке... Ах ты, господи! Фёдор Иванович! Вас-то скоро ли господь удостоит?
– Не знаю, – ответил я. – Я, может быть, не буду архиереем: без меня найдутся.
– О, нет, – взмолился Сидор Иванович, – вы уж, пожалуйста, непременно во владыки! Я жду не дождусь, когда вы к нам владыкой припожалуете. То-то радость-то будет – и сказать нельзя! Свой, доморощенный владыка приедет: ведь это чего стоит? Да я тогда все колокола разобью, ей-богу, разобью!
– Вот бы, вправду, господь привёл... Пресвятая богородица! – проговорил Максим и состроил преумилительную физиономию.
– Приведёт, – уверял Сидор Иванович, – уж это ты будь покоен, что приведёт! Ведь это Фёдор Иванович только так... чтобы не вдруг себя обозначить... Эх, Фёдор Иванович, завидую я вам. Сызмальства вас пустили по науке, и вот вы всё идёте, идёте и дойдёте до своего. Всякое понятие получите – это само собой, да ещё в какую благодать попадете! И вы к людям, и люди к вам – всё это будет вокруг вас высоко и благородно. И душа-то, я думаю, ровно бы другая сделается. Сладость – одно слово! Это не то, что наше дело. Вот я хоть про себя скажу. Что моя за жизнь такая? Положим, благодарение господу, насчёт продовольствия у меня всего вволю, да для души-то моей у меня оченно мало! Душа у меня, надо сказать, широкая и самая настоящая – даром что я печник. Чувствую, что у меня и тут есть (при этом Сидор Иванович ткнул пальцем себя под козырёк). Может, я теперь не хуже другого всё бы вызнал, всё бы понял – так бы всё и схватил. А ничего не поделаешь: науки не проходил, умного человека вокруг тебя нет, который бы тебе мог вложить и всё прояснить. Вот у меня теперь в голову-то всякое приходит, и то, и другое, и третье: что, отчего и как? Вам теперь на всё это плевать, потому – вы всё понимать можете, а мне тоска. Сам не совладаешь, а сунуться некуда. Отчего же я теперь так рад-то? Я соображаю своё: вот, мол, умный человек подвернулся, он мне что-нибудь покажет. Ему, мол, ничего не стоит, а мне годится. Вот дайте мне, Фёдор Иванович, ответ на одно дело. Неделю целую оно у меня из головы нейдёт.
– Что такое?
Сидор Иванович кашлянул, протёр губы свёрнутым в яичко ситцевым платком и начал дело.
– Первое: благоухание святыни, по всей Руси распространяющее. Второе: благодать священства, нас освещающая. Третье: благолепие храмов, всех умиляющее... Что вы на это скажете?
Озадаченный такими мудрыми тезисами, я, молча, во все глаза взглянул на Сидора Ивановича. Яичко снова скользнуло по губам Сидора Ивановича, и он пояснил:
– Я собственно насчёт того, что теперь вот стали приписывать церкви одну к другой.
– Так что же?
– Как что? Не благочестно и клонит ко вреду и греху великому! Я так понимаю, что быть везде расколу.
– Как же это так?
– А вот как. К примеру, я человек зажиточный. Пришло на меня благоговение, и я созиждил храм. Все ходят в мою церковь; у меня своё благолепие, свой священник. На душе отрада и память в роды-родов. Вдруг начальство говорит: мы твою церковь запрём, а ты ступай молиться вон куда! Приятно это мне, аль нет? Моя же церковь и меня же «вон куда!». Помрут родители, и прах их я должон туда же!.. Какая же тут вера? Как тут удержать православие? Иной потерпит, потерпит, да и не удержит...
Я разъяснил колеблющемуся Сидору Ивановичу, что церковь зажиточного человека не припишут к другой, если он обеспечит и церковь, и причт.
– Коли так, так это ещё ничего, Я полагал, что всё это без внимания... Ну, а другим-то разве тоже не обидно? Возьмем хоть никольских. Их, говорят, припишут к Каменской церкви. То у них церковь-то под боком, а то – ступай теперь за десять вёрст. Каково это им покажется? Пожалуй, им и невмоготу придёт, и разбредутся детки от матки. А ведь это страсть! – пагуба!
Я заметил, что приписка церквей и приходов вызвана у нас крайнею необходимостью, что всякий умный и благочестивый христианин не изменит вере из-за того, что ему придётся пройти или проехать к обедне лишних версты две-три, что, мол, истинные христиане не отступали от своей веры и тогда, когда их гнали и мучили, а о дурных не стоит и жалеть; пускай их идут в раскол.
Выслушав всё это, Сидор Иванович минуты с две, молчал и водил по губам ситцевым яичком. Затем он проговорил:
– А пожалуй, оно и резон. И вправду: ступай в раскол, хоть за раскол, коли тебе вера так дёшево пришлась! Свиньёй ты родился, свиньёй ты и издыхай! Который ежели чувствует по закону, тот этого не сделает. А ты иди, коли тобой богомерзость овладела... Ты, Максим, как полагаешь?
– Да уж, стало быть, пущай идёт, коли... – отозвался Максим.
Из приближающейся тучи послышался гром. Сидор Иванович перекрестился и говорит:
– Я вот какой человек, доложу вам, Фёдор Иванович: от меня ничто даром не уходит. Вот слышу я гром и творю молитву, а разума уж со мной нет: он вон куда взлетел (Сидор Иванович показал на небо). Ведь иной осенит себя крестом и – только, ему и дела больше нет. А у меня совсем другое. У меня сейчас уж пошло: отчего это гремит? Что на небе делается, когда гром бывает? Понять хочу, а не могу. У вас это все в науке показано: скажите уж кстати, как об этом понимать нужно?
Чтобы удовлетворить научным вопросам «широкой души», я изложил целую лекцию об электричестве. Сидор Иванович сделал вид, что всё до капельки понимает из этой лекции, и всё беспокоился только насчёт восприимчивости Максима. То и дело он прерывал мою речь вопросами: «Максим, понял?» – «Максим, ты-то понимаешь ли?» – «Максим, ну что?..» Максиму, по-видимому, ужасно понравилось электричество. Притаив дыхание, вытаращив глаза и широко раскрывши рот, он, казалось, хотел не проронить ни одного моего слова. В ответ на вопросы Сидора Ивановича он сильно морщился и только молча, как-то неторопливо отмахивался рукой: дескать, ради бога не мешай, иначе все пропало!..
Лекция кончилась, и Сидор Иванович как-то особенно оживлённо заговорил:
– Так вон оно что там разделывается-то! Максим, а? Ведь ты век бы свой скончал, а сам бы этого не понял. Ты думал, это всё Илья там действует? Хе-хе-хе! Нет, брат, не туда! Ступай к бабам, коли Илья!..
– Понять... чудное дело – понять! Поди-ка пойми по пальцам-то! Тут и толковать нечего. Нам не под силу забрать высоту этакую... Сам же ты говорил, – несколько обидчиво заметил Максим.
Захотелось мне польстить Сидору Ивановичу, я и говорю:
– Какой вы, Сидор Иванович, любознательный! Я и не видывал таких людей, как вы.
Сидор Иванович встрепенулся и весь просиял.
– Эх, милый мой Фёдор Иванович! – воскликнул он. – По моим мыслям-то разве мне в таком положении-то быть? Я ведь это чувствую. Я век не забуду, что мне раз сосновский отец дьякон сказал. Слушал, слушал это он меня да и говорит: «Сидор Иванович!» Я говорю: «Чево-с?» – «Жаль мне тебя», – говорит. Я говорю: «А что?» – «Кабы на твой ум, – говорит, – да науку, так ты, – говорит, – теперь митрополитом бы был». А? Каково мне это было слышать-то? А я глину толку!.. Ведь вот вы теперь уж меня поняли. Как у вас тут-то есть у самих-то, так вы и в других можете видеть и ценить. А у нас в селе какой народ-то? Никто ничего не смыслит, а всякий норовит тебя обесчестить, не то чтобы пользу какую доставить... Вот у нас теперича поп – ведь лицо священное и науки кое-какие проходил: должен бы, кажется, понимать и судить, а мне сделал самую неблагодарную вещь и совсем по-пустому.
– Что же он вам сделал?
Да вот что. Я к нему, видите ли, хаживал – иной раз по делу, а иной раз так, потолковать о чём-нибудь по писанию или по наукам. Сперва он принимал меня радушно, а потом отчего-то начал коситься на меня: ровно бы ему и не по сердцу, что я хожу к нему. Вот однажды сижу это я у него... Слово за слово... Мне и вздумалось спросить: зачем, мол, это, батюшка, достойну благовестят? – «Известно, – говорит, – зачем: хвала богу...» Я говорю: ведь и всё в службе-то хвала богу. А он мне говорит на это: «То, – говорит, – хвала, а то другая; хвала хвале, – говорит, – рознь». Сказал он это да как крикнет на меня: «Что тебе, – говорит, – всё нужно? Что ты всё пристаешь ко мне каждый раз? Твое дело, – говорит, – ходи в церковь да молись! Ты, – говорит, – плинфодел и знай своё...» Я говорю: «Что это обозначает – плинфодел?» – «Тебя и обозначает, – говорит. – Ещё, – говорит, – хвалишься, что писание читал, а этого не знаешь...» – «Нет, – говорю, – знаю: плинфодел – это тот, кто кирпичи делает, а я кирпичей не делаю, а только печки кладу. Значит, вы ошибаетесь», – говорю. Батюшки мои, как он меня после этого!.. «Ах ты, – говорит, – кирпичное рыло! Ах ты, – говорит, – скудельная свинья! Туда же лезет! Мудрец какой нашёлся. Помни же это ты, – говорит. – Вот у тебя жена скоро родит – так я тебе такое имя нареку, что не выговоришь», – говорит. Что ж вы думаете? И нарёк. Сраму-то что было по всему селу. Жена голосом кричала. Вот вам и священник! Да что священник! Это, по крайности, хоть отец духовный; не так обидно от него и перенесть что-нибудь этакое. А вот пономарь: ведь уж, прямо сказать, неуч и обращения никакого не знает – и тот себя выше понимает и тебя ни во что ставит. Об святой у нас вот какое дело было. Отслужили у меня молебен. Я, по обыкновению своему, говорю: пожалуйте хлеба-соли откушать, – это причту-то. Ну, значит, сели. Только этот пономарь, по невежеству своему, и сядь выше священника. А уж мне смерть, коли что не по закону! Эх, думаю, села ворона не на свой кол: как бы это её спугнуть? Взямши это я полштоф в одну руку, а рюмку в другую, подхожу к столу да и говорю – благородно таково: Платоныч, – говорю, – (это пономарю-то), – как в писании-то сказано? Ты еси иерей в кончину?.. А он: «Ничего, ничего, – говорит, – наливай по чину». Все: ха-ха-ха! А всех пуще пономарь. Ты, говорит, свысока-то не хватай, а чтоб было попроще да посытней. Я же и дурак, а пономарь умён... А спросите у него, к чему какое писание клонит? Вовеки не скажет! Вот тут и живи! Разуму твоему никто не поможет: всяк еще тебя хает за разум-то. Обидно, горько, а ничего не поделаешь. Придёт вечер: сидишь, сидишь – думаешь, думаешь, обо всем передумаешь. Голова кругом пойдет, в глазах потемнеет. Плюнешь... Эх! Пойду выпью. ...Что вы так на меня смотрите? Насчет запою или там блуда, как теперь вот прочие, я – ни боже мой! Я человек твёрдый и строгий; со мною если что бывает иной раз, то собственно от сильного воображения. Раз пришел я домой, на порядках таки выпивши. Жена так и ахнула. Сидор! – говорит: ты задурил, ах ты, говорит, такой-сякой! А ещё, говорит, других коришь... Взяло меня тут горе великое: ну, думаю, все на меня, и жена туда же! Так я уж тут ей прямо: отстань, говорю, Аксинья! Ты пойми, одно: почему я на тебе женился? Потому что я теперь не митрополит... И она хоть бы слово на это! Потому, хоть она меня и обидела, а ведь, стало быть, понимает тоже, что мне совсем не тот предел положен...
Мы доехали, наконец, до перекрёстка. Мне оставалось проехать полверсты направо, а Сидору Иванович нужно было ехать по прямому направлению ещё вёрст пять. Туча совсем почти надвинулась на нас. Поднялся сильный ветер. Крупные, но ещё редкие капли дождя застучали по плечам и по козырькам наших фуражек. Я слез с гостеприимной тележки, со мной спрыгнули и печники, и началось прощанье. Сидор Иванович обнял меня – и ну целовать.
– Прощайте, мой... (поцелуй) милый! – Прощайте, мой... (поцелуй) умственный! – Прощайте, мой (поцелуй) владыка!
– Вы, то есть нас вот как ублаготворили: век не забыть! – изъяснял между тем Максим.
– Ну, Максим, арш-марш! – засуетился Сидор Иванович. – Ты теперь пугни кобылёнку-то, а то это самое алестричество нас теперь до смерти захлещет!..

<< Произведения автора

<< На страницу автора