Исаев Егор Александрович «Колокол света»

    Знаю, с календарём не спорят, и всё равно иду на это: Маяковский – и девяносто лет? Такого не может быть. Это же Маяковский! Он никогда не остынет как поэт. С нами он всегда будет «как живой с живыми».

    Мне известны только три эпохальных величины в истории нашей отечественной поэзии. Пушкин – это эпоха декабризма, первое приближение русской поэзии к живому разговорному языку; Некрасов – эпоха революционных демократов, второе приближение к живому разговорному языку; Маяковский – эпоха революций двадцатого века, третье приближение к живому разговорному языку.

    Маяковский – поэт не только слова, но и своего особого жеста, своего шага в слове, своего характера, темперамента, мысли. Он историк и драматург, мастер гротеска, великий выдумщик, насмешник великий, фантаст и вместе с тем реалист предельный, реалист до каждой клетки мозга, до каждого нервного корешка. Он и любящий Маяковский, он и гневный, он и улыбающийся, нежный, даже неуклюжий, застенчивый в этой своей нежности, он и открыто, во всю мощь своего таланта негодующий, размашистый от своего высокого богатырского плеча, резкий от своего доверчивого сердца, определённо неколебимый от своего коммунистического убеждения. Он не переносит лести и великочванства в людях, особенно должностных, противостоит всему мерзкому, всему буржуазному в человеке. И во всём этом он и бескомпромиссный юноша и мудрец одновременно.

    Всякая излукавленность, хитрость, двоедушие – ан-типоды его жизненного стиля, его образа. Он даже и в ошибках своих, в некоторых своих формальных пе-рехлёстах, в излишней категоричности своей был Ма-яковский. Он человек действия, всегда честен и прям. Вот почему мне не всегда понятно то, что его, такого беспокойного на века, не остывшего ещё, так поспешно отводят в гавань литературно-исторического покоя, в академический холодок назидательных хрестоматий, в отстранённо-почтительную тишину музеев. Есть даже попытки притишить Маяковского до шёпота, лишить его естественного голоса, темперамента. Это хуже, чем перегромчить, что, кстати, тоже бывает... Это всё не под-ходит для Маяковского. Для него, даже уже физически ушедшего от нас, в первую очередь необходима жизнь, жизнь и ещё раз жизнь. Так же, как и для Пушкина. Так же, как и для Некрасова... Жизнь!

    Вспоминаю часто Леонида Мартынова, его стихи про дистиллированную воду. Так вот, мне, читателю, нужна вода живая, а не дистиллированная, убитая вода. В берегах, в камышах чтобы... Чтобы сом там где-нибудь стоял под корягой, чтобы стрекоза синяя присаживалась рядом с белой лилией на большой лаковый лист распластанного по воде кувшинника...

    Поэзия – это не только листочки-цветочки в оранжерейном ряду, на подоконниках и дачных грядках, это и стволы и корни, плоды и колосья – в полях и садах. Это не просто букетик на час, на два или даже на день. Это высокое, полноводное по весне разнотравье в пойменных лугах, это целые стога душистого сена в январских сугробах... Словом, всё то, что не отвергает высокомерно будничной пользы и чрезмерно не превозносит себя в праздничной, отвлечённой красоте.

    Сначала было слово, да. Но оно было востребовано к жизни необходимостью поступка, действия. Отсюда и у Пушкина: «глаголом жги сердца людей». Не одним именем предмета, даже не его смыслом только, а всей натурой в целом, её энергией – глаголом, всем языком! В этом они и сходственны по большей части – Пушкин, Некрасов, Маяковский...

    Трижды велик наш язык. Велик как язык великого народа, раскинувшегося от Кронштадта до Камчатки, как общерусский язык велик. В то же время он велик и как лично русский язык – язык каждого из нас в отдельности, как наше неповторимое лицо, как наш неповторимый пульс и темперамент в слове, в речевом характере одного среди всех. И ещё он велик тем, что он по воле истории является языком общения других, тоже не менее великих языков всей нашей «земли земель сомноженных народов». Вот почему чрезмерная канонизация языка претит его великому волнению. Жёсткие правила для языка – это всё равно, что абсолютно спрямлённые, как у плавательного бассейна, берега океана.

    Меня всё больше и больше беспокоит тенденция трафаретности в языке. А ведь это ведёт не только к обеднению живой речи, это ведёт к обеднению мысли, к трафаретности лица человеческого, к монотонности действия. Чистый интеллектуализм – это бильярдный шар в галстуке. Тут правило исключило любые исключения. А надо в некоторой степени доверять языку. Не просто пользоваться им, как такси, а жить в нём, как в доме, в поле, в лесу, среди людей. Язык – он не только с нами и в нас, он – вокруг нас, как атмосфера. Он – и первопоэт, и первопрозаик, и перводраматург, язык.

    Этим языком, так же, как и революцией, был могуче талантлив Маяковский.

Вот почему он, как никакой другой поэт двадцатого века, был так предожидаем в каждом народе и языке. Предожидаем в лирике, в эпосе, предожидаем в каждой национальной культуре, предожидаем, как предтеча всей нашей общей, всенародной культуры.

    И Маяковский – всеми признанный товарищ, капитан мировой поэзии, её флагман-поэт. Хождение его стихов по земле воистину кругосветное. С чем сравнить силу голоса и силу слова Маяковского? Скрипка? Нет, не подходит. Хотя тут же оговорюсь: в лирике Маяковского и скрипичные тона не редкость.

    Орган? Тоже вряд ли. Сильный, большой инстру-мент, но, к сожалению, строго ограничен и замкнут в пределах культовых соборов и концертных залов кон-серваторий.

    Колокол? Это уже гораздо ближе. Его не ограничишь, не замкнёшь. Потолком его звучания является только небо, пределом – подвижная черта горизонта. К тому же в далёком своём прошлом колокол и костёр-маяк несли во многом сходную по характеру и назначению службу: подавали сигнал тревоги, собирали людей на круг, поднимали на бунт... Это уж потом религия додумается и возьмёт колокол в свой служебный ритуальный обиход.

    А слово-то какое само по себе клокочущее: ко-ло-кол! Во всё небо и на всю землю клокочущее. Колокол бьёт – и медноволновый гул его размашистых ударов – то эпически размеренный, спокойный, то, как медный крик, мятежный – передают друг другу леса, поля, горы.

    То же самое можно сказать и о Маяковском. В его голосе действительно есть что-то от колокола – и от того, вечевого, новгородского, и от того, герценовского, который будил Русь, призывая мужика к вилам и топору, и от тех колоколов большого корабельного боя, что гневно гудели в Октябре у фортов восставшего Кронштадта.

    Маяковский и сам, замечу, был душевно расположен к колоколу:

Расколоколивали птицы и солнце:

жив,

жив,

жив,

жив.

    Как видите, всё тут рядом: и колокол, и солнце, и птицы, и радость жизни. Всё! Соедини всё это вместе – и получится: колокол света! А ведь и правда здорово: колокол света – Маяковский! Удар – за ударом... Слово – за словом... Поступенчато. Вольно. С незамирающим эхом. От сердца к сердцу, с памяти – на память, от народа – к народу, с материка – на материк, от земли – к мирозданию... Гудит колокол света! Идут стихи Маяковского:

Я знаю

силу слов,

я знаю

слов набат.

    А знал он не только силу слов, но и смысл, и направление этой силы знал.

    Я буду писать

Скажите, разве это не признание в любви? Причём, заметьте, Маяковского нисколько не смущает то обстоя-тельство, что предметом его душевных излияний в данном конкретном случае является не какое-то там особо трогательное создание, а сам товарищ рабочий класс. Добывающий, движущий, созидающий... Вот ему-то как раз и отдаёт своё любящее сердце поэт.

    Смысл вечного, по Маяковскому, не только в нашем восторженном поклонении красоте вообще, но и в само-отверженной борьбе за неё, в повседневной, будничной работе на красоту. Рвать в лугах цветы по весне любой сможет, а вот добывать их из камня и делать их живее живых – под стать только гению-труженику. А таким он и был, Маяковский, горнодобытчиком прекрасного. Он не просто включал энергию света, а, как огромная турбина, сам вырабатывал её.

    Маяковский – самый разговорный, самый общительный поэт двадцатого века. Его слову никак не лежится в страницах его книг – оно рвётся в аудиторию, на улицу, на площадь... В диспут и разговор... Оно рвётся к живому действию, требует всего голоса, всего лица, всего характера требует. Насколько оно читаемо с листа, настолько же и одновременно говоримо. Ход фразы Маяковского имеет такой порядок: от сердца – к разговору, от разговора – к перу, от пера – к делу. И чтобы никакой фальши. Наглядно чтоб всё, убеждённо. Отсюда – и особый вес, особое место слова в строке и, как результат, – ступени-строки в стихе, определяющие высоту напора слова, гороподъёмную величину шага, смысловую силу энергии. Лестница строк Маяковского – это отнюдь никакая не дань формализму, это дань живому языку. Отсюда – и особый жест в слове, отсюда – и особая интонация.

    Ораторская? Отчасти да, но не совсем. Не всё ораторское в силе голоса только. Ораторское, по Маяковскому, – это так же громко и убедительно для многих, как тихо и доверительно для одного. В этом суть общительности Маяковского, в этом – его народность. Но Маяковский мог и на полутонах, шёпотом, если хотите, мог. Мог и взрывно, грозово. И уж если он ради сурового реализма мог стать на горло собственной песне – песне максимально лирической, нежной, – то, представляю, с какой бы яростной решительностью, будь он жив, наступил бы он на горло тех современных песен-шлягеров, которые не столько о любви, сколько под любовь, под некий такой эрзац-аристократический томный, прокуренный интим. Он бы на них, на все эти песни, не только всей тяжестью живого своего авторитета встал, но и всем своим чугунным памятником!..

    Во весь голос, по Маяковскому, – это значит и ото всей души, на самом наивысшем пределе искренности. А быть наедине с собой – это быть «с правдой вдвоём», вдвоём с народом и страной – в полный рост перед всеми, в полную отдачу голоса, мысли и души.

    Отсюда – и его поездки по стране, выступления на заводах и фабриках, в армии и на флоте, у шахтёров, строителей, студентов... География его изустного слова, масштабы его бесед с народом и мирозданием просто поражают. Отсюда и встречное течение под его могучее перо великой жизненной реки по имени «факт», реки не всегда судоходной, порожистой... Отсюда – и «слава, слава, слава героям», отсюда и – беспощадный, очистительный огонь сатиры по всякой там дряни, включая и прозаседавшихся. Отсюда и его пьесы – «Клоп» и «Баня» – дальнобойный, массированный огонь по мещанству всех родов и оттенков. Отсюда и заграничные стихи Маяковского, его изумительная политическая лирика, в которой и гордость за своё социалистическое Отечество, и почти осязаемое по резкости предвидение глобального бешенства мирового империализма.      Отсюда, как социальный противовес, – исторический оптимизм, отсюда и бессмертный девиз поэта:

Светить всегда,

светить везде

до дней последних донца.

Светить!

И никаких гвоздей! –

Вот лозунг

мой

и солнца.

    Позволю себе лишь несколько перефразировать эти строки Маяковского и тут же заздравно переадресовать их ему же в день его 90-летия: светить всегда, светить везде – до дня тысячелетий!