Письмо А. П. Серебрянского к брату (Серебрянский Андрей Порфирьевич)
Ваня! Когда мы родились? Ведь как будто вчера. Вот так-то кончится неприметно все наше земное... Жизнь на земле – минута. Поэтому ты уж, конечно, не винишь меня за то, что я так серьезно пишу тебе об этой минуте, от которой зависит наша вечность. Ты, конечно, не станешь подозревать, чтобы я сколько-нибудь фальшивил, затеявши такой с тобой трактат о жизни, либо знаешь, что с измальства меня занимал вопрос о бессмертии души. Здесь будет кстати и:
СЛЕЗА МОЛИТВЫ
Спаситель! Спаситель!
Чиста моя Вера, как пламя молитвы...
Но Боже, и Вере могила темна...
Что слух мой заменит? Потухшие очи? –
Глубокое чувство остывшаго сердца?
Что будет жизнь духа без этого сердца?
На крест, на могилу, на небо и землю,
На точку начала, на цели творений
Творец Всемогущий
Накинул завесу, положил печать.
Печать та навеки.
Ее не расторгнут миры, разрушаясь;
Огонь не растопит? не смоет вода...
Прости ж мне, Спаситель,
Слезу моей грустной вечерней молитвы!
Во тьме она светит любовью к тебе;
Холодное горе ея отогрето
Надеждой небесной и детским доверьем
Святой твоей воле.
Теперь, Ваня, я почти все сказал. Все, – что только относится до моих душ о жизни вообще. Здесь моя религия, мои правила жизни. Но правила жизни еще не ясны из этого. Мы только важность, значительность жизни человека, кто бы он ни был, видели... Видели преимущество нашего духа, познающего себя и природу, рассмотрели несколько главное его свойство стремиться к бесконечному... Но это стремление столько же различно, сколько различны века, поколения, нации, семейства и сословия людей. Мы с тобою христиане, мы русские, следовательно, одни у нас отношения к Богу, к царю и к ближним. Но ты солдат, я медик – здесь уже разница, а отсюда и разница наших правил для жизни. Правила для медика тебе не будут ни занимательны, ни понятны. Правил для тебя я не хочу и не смею предписывать; поговорим же лучше о русском духе и о русской службе, какова бы она ни была; поговорим об этом хоть немного, я люблю об этом говорить. Ты поешь, ты любишь напевать: Ты моя крепость, Господи, Ты моя и сила!.. О! мой пехотинец! мой маленький Суворов! Ты русский человек! Только русский умеет так чувствовать. Суворов певал на клиросе, бывши уже фельдмаршалом, это по-русски, брат! Только русский дух так сжился с идеей о Всевышнем, что без Бога ни до порога. Ни один народ, ни из древних, ни из современных не представлял и не представляет нам этого. – Это первая черта физиогномии русского. С понятием Бога в русском человеке всегда было неразлучно понятие Царя, которого он не иначе разумеет, как батюшкой. Русский человек издавна говорит: служу Богу и Государю; – иду, за веру и за царя. Ты видел сам, Ваня, как в Москве валит кучей народ, когда приедет царь, - зачем? Поглядеть на Батюшку! Nota bene! Ваня! Это не даром! Царь у нас помазанник неба. В цари у нас посвящает церковь. Вот почему у нас народ благоговеет пред особой Царя. Ты знаешь, как в селах уважаем поп. Каков бы он ни был, говорит мужичок, все он поп, он служит обедню, у его благословенная рука. Так видит он и в попе не человека, а его сан. Уважает по-нашему: он уважает идею попа. Но идея Царя для него еще важнее, она для него нужнее всего. В Царя русский верует, как в бога. Прикажи ему Царь, что хочешь - он на все готов. Спроси у него, если он солдат, за что и с кем он будет драться? Он скажет: знает про то Бог и Государь – наше дело драться, когда прикажут. Можно ли вообразить беспредельнее доверенности к своему Государю. В других нациях нет и тени этого. Эта безусловная покорность Государю – есть вторая черта физиогномии русского. Если случится русскому человеку крепко взгрустнуть в беде, которой и помочь нечем, то он обыкновенно молвит: до Бога высокого, а да Царя далеко! Но за то скоро он и утешится и скажет: жизнь – копейка, голова – нажитое дело! За Богом молитва, а за царем служба не пропадает! Таким-то побытом, любезный мой Иван Порфирьевич, дела делаются на Руси святой; в этой вере в Бога и в безусловной преданности царю – дух России и такова-то наша служба... Предоставляю тебе самому видеть, какова должна быть в частности служба Богу и Государю; я в частности вижу и знаю свою службу. К величайшему удовольствию я вижу, что и ты свою службу правишь нравно и правно, как выразился Сковорода. Да! Всякому дан свой крест на земле – неси его! Знаешь что? Я осмелился пожалеть о том, что тебе дали только 4 человека рекрут навыучку, а не 46 или не 100... А? как это тебе кажется? Впрочем, ведь я твоего дела не разумею. В (неразборчиво) своя академия. Ты меня сильно и сильно обрадовал, оживотворил письмом своим; я вдвое тебя полюбил теперь. Жаль, что нечем мне тебе повеселить: много желаний - ни одно не исполняется. Хотел бы послать тебе книг, денег, табаку, бешмет бархатный и проч... Но сам с пустой табакеркой, – добываю по понюшке табачку. Хотел бы сказать тебе что-нибудь насчет моих затей, какие я имею в виду совершить чрез Евфанова. Но... (стыдно и признаться... впрочем я право не виноват...), но я его ни разу не застал дома; недавно был раза 4 в один день... нет как нет! теперь я в больнице именно от этих 4-х прогулок моих к Евфанову; но завтра я выхожу кажется из больницы, чтобы здесь же написать то, что услышу. А теперь позволь прочесть мне самому, что здесь я написал тебе?.. Ну! брат! и тени нет того, что хотел написать! Доселе я не сказал даже ничего об этой виньетке... об этом зимнем дворце и о колонке, которую ты видишь против дворца на рисунке. В этом дворце по большей части живет Царь, а зимой особенно. Как ты видишь, много статуй... (не сочти их за живой народ). Он с виду бурый, старообразный, но важен... Против него колонка – это есть памятник 1812 года. Она называется Александровского... Вверх четырехугольного медного пьедестала до самого карниза, также четвероугольного, это все мрамор, цельный, без всяких слепок. Вышиною этот... (Конца нет).