ЖИЗНЬ БАБУШКИ КУПРИЯНИХИ (А. К. Барышникова о себе) (Барышникова Анна Куприяновна)
I
Деда моего Левоном звали – Левон Алексеевич Колотнев. Он у трёх господ крепостным был.
У первого был у Трухачева барина. На работу рано-ранёшенько поднимался, тёмной ноченькой возвращался. Барской работы не переработаешь, сколько ни работай – всё мало. Барин на работушку посылает, кнутом подгоняет. Так вот и жили, муку-мученическую терпели. Не было никому пощады – ни старому, ни малому.
Потом попал дед мой в Каменку, к кайенскому барину, за провинность – не довёз с мельницы четыре фунта муки. Так Трухачев его за это на собаку променял. А каменский барин в карты дедушку Левона со всей семьей барину Поздняковскому проиграл – в село Чуриково, неподалёку от Большой Верейки, это теперь Землянского района.
Сколько слёз пролито было! Перебрались на новое место, на голый лужок: ни колышка, ни курёнка, как есть всё чисто.
Бабушку мою – Дарью барские палачи запороли. Она в поле снопы вязала, а сама на сносях была. От барина никакой пощады: хоть умри, а к сроку работу сделай. Не в моготу ей стало бедной, опустились её рученьки. Не выполнила в срок. Они её и давай пороть. Наутро она ребёночка родила – девочку, а сама померла.
Осталось у дедушки Левона трое детей: Куприян, Архип и Лизавета. Отцу моему Куприяну в ту пору шесть лет было.
Меньшую Лизавету дедушка сам выращивал. Рано встанет, печку затопит, детей напоит-накормит. В поле на барщину едет и меньшую с собой берёт. Положит её на межу, а сам барский хлеб убирает. Бывало, голосом воет горемычный:
– Да что же ты за жизнь такая горькая! Да доколь ты нас будешь мучить?
А девочку не бросает – и поит, и кормит, и обмывает – так и вырастил её слезами.
II
Отца моего Куприяна семи лет барин взял уток стеречь. Случилось, одного утёночка ворона унесла. Просил батя птичницу со слезами не сказывать барину. А она ему отвечает:
– Я, Куприяша, и рада, чтобы скрыть, да не хочется самой на скамейку под розги ложиться.
Пришёл барин, пересчитал уток, одного утёночка не хватает. Спрашивает птичницу. Она ему сказывает, что у Куприяна, значит, ворона унесла.
Приказывает барин привести Куприяна на конюшню и двадцать пять ему влить.
Когда положили мальчонку бить, палач его легонько два раза ударил. Тогда выхватил барин у палача плеть и два раза его самого по лицу протянул, рубцы сделал. Потом давай Куприяна стегать. Тот уже и кричать не стал, сделался как мёртвый. Весь в крови.
И приказал его барин выкинуть за конюшню.
– Такой стервец! – говорит. – Не доглядел, что барского утёнка ворона унесла.
Это дело было в жнива. Соседка Устинья шла. Посмотрела – лежит мальчишка, еле дышит. Подняла его и домой понесла. А он весь кровью запёкся.
Она соломы гречишной в лоток настелила и его положила. Тёплой воды налила. Все-то его кровавые раны отмочила. Из лотка его вынимала, вытирала, все шкурочки руками стягивала.
Потом пошла лопухов нарезала, в ступе истолкла. Тогда на деревне никаких докторов и лекарств не было. Смачивала она его раны лопушиным соком шесть недель. От лопушиного сока раны свертывались, становились прямо как зашитые, буграми.
Встал батя на ноги, опять ему было приказано барских утят стеречь. А как старше стал – скотину пасти.
III
Было отцу 14 либо 15 лет, когда мужики на волю отошли. Только не сразу облегчение вышло. Ещё лет десять на барщину ходили, за долги господам отрабатывали, значит.
Вырос отец мой, женился, дети пошли. Родилась и я.
Стал отец возить из Верейки со склада купца Лопухова в Воронеж в пекарню Ширяева муку пшеничную на крендели. Зимой возит, а летом, бывало, скотину стережёт, в общественных пастухах ходит. Бедно жил отец, – лёг – свернулся, встал – встряхнулся, – ни постелить, ни накрыть.
Я пошла тоже скотину стеречь лет с восьми, как мать умерла. А было нас у отца много – шесть человек.
Сиротой я росла, много горя видела, никого не обидела.
Нанимались мы стеречь два стада – коровье и овечье.
Вот, батя, бывало, стережёт, а мне неохота стеречь. Он и начнет рассказывать сказки. А я, страх, люблю слушать – и тоже стерегу.
Много батя сказок знал. Были-то у него всё больше сказки озорные – про попов да про бар. Мастер был сказки сказывать. Как начнёт, бывало, так и конца этим сказкам нет.
Сидим это мы на лужке, скотина отдыхает, а отец что-нибудь мастерит и сказки сказывает. Он сказывает, сказывает, а я сижу и слушаю, и слушаю, и перенимаю, а потом по памяти и сама начинаю сказывать.
Вот, помню, как-то один раз жара была. Снял отец рубашку и на солнце спинушку греет. Гляжу я, а у него по всей спине рубцы. Я и спрашиваю:
– Что это у тебя, батя?
Он говорит:
– Вы, детки, не застали уже этого...
Стал мне рассказывать, как жили под барами, – и про дедушку Левона, и про бабушку Дарью, и про то, как его самого за утёночка пороли. Он рассказывает, а мне жалко, я и плачу, и плачу.
Жили мы в бедности. Бывало, возит зимой отец муку в Воронеж. Приедет в пекарню к Ширяеву, а пекаря рады:
– Дядя Куприян приехал. Будет сказки сказывать.
Вот он там ночует и сказки сказывает, а ему пекаря за это кренделей натаскают – дают ему каждый по кренделёчку. Он домой привезёт и нас кормит.
Когда он в пекарне бывает, у пекарей выработка больше.
Стал хозяин примечать это. Раз спрашивает у пекаря:
– Почему у тебя вчера вышло больше работы, а сегодня меньше?
Пекарь мялся, мялся и говорит:
– Вчера Куприян ночевал, сказки рассказывал.
Велел Ширяев пекарю отвешивать бате каждый раз по пять фунтов кренделей. И не стал мешки после муки вытряхивать.
Так вот мы и жили.
IV
Я с отцом семь лет стерегла скотину. Стала большая, а люди всё меня за девку не считали – всё пастух, да пастух. Я ведь сирота была. Ходила я пречудная. Серая поддёвка на мне была, широкая. И часто без платка.
Смеялись надо мной.
У нас на святой неделе качели делали. Вот один раз я с поля скотину гнала. Захотели качельщики эти надо мной, как над дурочкой, посмеяться. Качели-то старостин сын держал. А тогда – кто богат был, тот в почёте, а которые бедные – все дураки.
Кличут, значит, качельщики меня:
– Эй, Анюта! На, вот яички красненькие.
Они за качели с людей яичками брали, у них целая корзина стоит.
Подхожу я за яичками. А они меня взяли да на качели посадили. Они качнут, я лечу. Поддёвка широкая, развевается. Яички, что мне дали, подавила, они жидкие были. Чуть я с качелей не упала. А качельщики смеются.
Прихожу домой. Отец глядит.
– Что ты такая бледная?
А я плачу. Перепугалась. Два дня хворала, не могла скотину в поле гнать. Без памяти была.
V
Когда невестой я стала, просватали меня за бедного. Пошли у нас дети. Мужа Григорием звали. Он больной был. Почту возить нанялся. Прозяб и помер.
Осталась я одна, пять детей у меня было. Недолго муж со мной пожил.
Пришлось мне нищенствовать. День похожу, добуду хлеба детям, а неделю на богачей работаю. Где щами покормят, где хлебушка кусочек дадут. Там навозцу истопить попросишь. Так и зарабатываешь. Ни дня, ни ноченьки мне не было спокою. Чего натерпелась, и сказать невозможно.
Один раз под рождество – хлеба в избе ни куска, три дня не евши сидим. Собралась я идти, суму взяла, а сама плачу, в голос кричу. Дети огарнули меня, просят:
– Мама, не ходи, мы как-нибудь побудем.
Прямо нет мочи.
Собралась я и пошла, с сыном, мальчишкой лет девяти.
Ходила, ходила по деревням, немного набрала и домой пошла. Вышли мы в поле. Страшная пыль от снега поднялась. Стали мы замерзать.
Едет наш мужик с почтой. Я прошу:
– Дядюшка, посади!
Он говорит:
– Что ж, я вас посажу, а вы замёрзнете. А я буду отвечать.
Мальчишечка мой говорит:
– Я все равно сяду.
Ухватился за задок саней и бежит.
Мы за санями с версту так бежали. Ну, ничего, сжалился мужик, посадил нас. Поехали мы. Я посадила в серёдочку мальчишечку, а сама на ветру – в ветхой поддёвке, казинетовой.
А мужик этот – в новом полушубке, в халате тёплом и сапогах с галошами. Тоже Григорием звали – ямщика. Приехали мы домой, на село-то. Он стал слезать и ног не чует, у него ноги замёрзли в тёплых сапогах. Мне возжи даёт, а я их и не чую, у меня руки замёрзли. Он слез и пошёл в винополь отогреваться.
Пришла я в избу. Стали мне дети оттирать руки квасною гущей. Отогрели. Они все в волдырях. Шесть недель я без памяти лежала.
Ну, кое-как народ нас поддержал. Кто хлебца принесет, кто ещё чего. Сестра моя в Воронеже была. Услышала, приехала, кой-чего привезла.
VI
Сколько слёз я пролила, на деток своих глядючи, свою жизнь проклинаючи. В горькой доле выращивала я малых детушек.
Праздничек придёт, дети соседские играть выбегут, а моим не в чем на улицу показаться: ни одежонки, ни обувки, как есть все раздеты да разуты.
Зазову я соседских детей к себе в дом, начну им сказки сказывать, сидят они вместе с моими ребятками, слушают, так и день пройдет.
Помню я, старшина приходил, разутую меня на снег ставил, подать требовал. А где мне денег взять? Бывало, посмотрит он, старшина-то, по стенам, все углы обшарит – нечего взять. Начнёт допрос чинить, детей пугать.
К кому идти жаловаться? Богатые крестьяне с господами хлеб-соль водят, а барин с царём за ручку здоровается. Воля их была, – что хотели, то и делали.
Иной раз совсем не в моготу станет, а запою или сказку скажу, как будто полегчает.
Соседи богатые, кулаки толстобрюхие, меня за дурочку считали.
– Вот, – говорят, – Куприяниха мальцов потешает, сказки сказывает, словно блажная какая.
Злость меня на них разбирала. Так бы взяла и побила их. Эх, думаю, неужели вам, псы, никогда не отплатится за слёзы наши горькие?
VII
Так я и жила до самой Советской власти. Всем услужать приходилось, и никто меня не звал как следует, по имени и отчеству – Анной Куприяновной.
А как Советская власть появилась, тут мне и благодать открылась. Захотелось на свете жить.
Стали меня всюду приглашать. Перед народом я выступала, на съезд выезжала. Против богатеев шла, они меня за то убить грозились.
А потом приехала к нам из Ленинграда учёная комиссия, а с ней Надежда Павловна Гринькова – русские сказки да песни записывать, да русские наряды собирать. Стала она про меня спрашивать, а я на огороде была, картошку копала. Удивление меня взяло. Думаю: на что я им? Однако они меня отыскали и так ласково, хорошо со мной обошлись. Просили сказки сказывать.
Надежда Павловна от меня пятьдесят шесть сказок записала, в книгах обо мне напечатала.
Ходила я с ней по селу, девок собирала, постановку свадьбы делала. А она всё записывает да на фотографию снимает, как за столом сидят, как невесту выводят.
Наряды русские мы с ней собирали. Она потом выставку в Ленинграде от моей руки в музее делала.
Уехала Надежда Павловна, а потом письмо мне присылает – чтобы ехать мне в Ленинград.
Девки мои, дочки, перепугались:
– Ой, увезут тебя от нас!
И я испугалась, не поехала в тот раз.
Попали мои сказки в Москву к профессору Соколову, Юрию Матвеевичу. Он их прочитал, облюбовал и посылает ко мне своих людей – Иосифа Антоновича Оссовецкого и Анну Михайловну Новикову.
И тогда меня в Воронеж вызывали. В Доме печати я выступала, в клубах и школах сказки сказывала. Профессор Плотников со своими студентами более ста сказок от меня записал, в книжке их напечатали.
Потом и Тонков Вячеслав Алексеевич от меня записывал.
Очень легко мне от Советской власти жить стало. Будто на свет я заново народилась.
Сколько раз я в Москве побывала. Водили меня по театрам да музеям, в метро спускалась, диву-дивному дивовалась – город под землёю прекрасный, светит там солнышко ясно.
Когда наружу выходила, вижу, по небу летают птицы чудо-чудные, изумрудные.
Вот, думаю, наша жизнь счастливая. Была она при царе за девятью горами, за девятью замками. Открывали мы её, открывали, двенадцатью ключами, своими руками. При старой власти я еле-еле ногами двигала, а теперь не хожу, а летаю. И меня теперь люди увидели, мой труд оценили. Спасибо дорогому вождю Ленину, спасибо дорогому вождю Сталину за радостную жизнь.
VIII
И ещё Советская власть наградила меня орденом Трудового Красного Знамени.
Как принесли мне эту весточку, я под собой ног не почуяла. Всё не верилось, думала – ошибка вышла.
Позвали меня в Москву, в Кремль, получать Красный трудовой орден. Встречали меня в Москве, поздравляли. Повели по горницам кремлёвским. Глянула я на потолок, а он весь изукрашен, золотыми лучами сияет. Куда ни посмотришь, везде ковры дорогие разостланы.
А я боюсь на ковры ступить, словно постланы они нe для хождения, а для глядения. Стою и не смею ногой двинуть.
А красноармейцы мне говорят:
– Бабушка, иди, не бойся, это теперь всё для нас.
Взяли меня под руки и повели. Посадили меня за накрытый стол, стали угощать, чай с пряниками подавать.
Когда нас угостили, в другую горницу попросили, на стулья посадили, всех порасспросили – кого как зовут. Гляжу, в ящичках ордена несут, а следом сам дорогой наш Михаил Иванович Калинин идёт. И так-то он приветливо улыбается, всем ласково кланяется.
Стал наш дорогой Михаил Иванович всех по порядку вызывать и орденами награждать.
Я к своему дорогому вождю подошла, орден взяла, а он мне руку пожимает, с высокой наградой поздравляет. Я тут ему всё высказала, про всю свою жизнь. И он секретаря своего просил записать.
Потом Михаил Иванович меня с собой рядышком посадил и мы снялись на карточку.
IX
Побыла я и в Ленинграде. В музеи ходила, на памятники дивовалась. Зимний дворец смотрела, где царь жил. Увидела я сама, как он жил, а то, бывало, в сказках говоришь про царя, а сама и не знаешь – какие это такие покои-то царские, белокаменные.
Рассказывали мне люди, как в Октябре рабочие Зимний дворец приступом брали. Всё показали – и откуда красногвардейцы наступали, и где беляки стояли.
В Петрозаводске я тоже была, месяц там жила. Ехала я туда, у нас уже сирень отцвела, а здесь вон что – только весна начинается.
Видала я там многих людей, таких как я, что сказки знают рассказывать. Со всей страны сюда на съезд съехались.
Подумала я: а ведь как раньше-то мы жили, друг к другу-то по соседству не ходили, а тут у самого Онежского озера встречаемся, ровно родные братья. Советская власть нас всех соединила, счастьем наградила.
Приехала я домой молодая, словно семнадцать мне лет стало.
X
Жить бы нам было всем да радоваться, да напал на нас проклятый враг. Хотел всю нашу счастливую жизнь прекратить, с нас голову снять.
Была я тогда в своём селе Большой Верейке. Хорошо там, богато колхозники наши жили. Школа была, красная изба.
Всё это враг разрушил, пожёг.
Думали мы, что он ещё далеко, а однажды утром встали, он уже тут рядом, в окопах.
Мы поскорей две семьи собрались да – на донскую дорогу. Прибегаем к переправе, а он, немец, сверху бьёт, с кровью Дон мешается.
Два дня мы лежали в межах. Так и не пустил нас немец через Дон. Днём самолеты его низко летали, а ночью развешает свои ракеты и ему всё видно. И всё бьёт – то тут ударит, то там.
А потом отхватили нас немцы от Дона и погнали на Касторную. Детишки кричат, а они их прикладами. Гнали нас и ночью, и днём, под дождём. Мокнешь, мокнешь, на землю ляжешь и себе смерти просишь.
В Касторном нас в лагерь запирали, всех попереписали, допрос делали. А я свой орден под кофточку приколола, да так, пока немцы были, подмышкой и носила. Они и не знали. Имя я своё переменила, назвалась Анной Кирилишной Колотневой – отцовской фамилией.
В лагере мы две недели были. Кругом часовые ходили. Проволокой всё огорожено.
Потом нас в Чернянку пригнали, в подвал загнали. Наутро женщин одних да ребятишек выпустили, а мужчин в подвале оставили.
– Партизаны! – говорят.
Осень и зиму я у людей в селе Русской Хованке в сенцах под соломой проживала. Хоронилась. Боялась, чтоб не узнали меня. Не хотелось жизни лишаться, хотелось наших дождаться. Совсем больная сделалась.
XI
Страсть великую мы переживали, много горя повидали. К одной хорошей девушке немец стал ходить, а она его не принимает.
– У меня, – говорит, – русский жених есть.
Он за это осерчал. Украдкой ей под подушку пудру и духи положил. А своим объявил, что у него украли. Пришли те обыск делать, нашли. Девушку вешать повели.
А у девушки братишка маленький был. Он следом шёл и кричал:
– Вы, поганые немцы! Ложники! Вот наши придут, вам головы поснесут.
Они мальчишечку этого схватили, две машины пригнали, его за ноги к ним привязали. Стали машины в разные стороны разгонять, мальчишечку на две части разрывать.
Стоял народ, плакал-рыдал, немцев проклинал, говорил:
– Пришли, изверги, над нами измываться. Старых и малых мучить. Дождётесь – придёт и на вас погибель!
Эх, и вспоминать тяжко!
Я себя так вела, что редко у кого из соседей была. Стояла для меня тёмная ночь. Придёт моя дочь, что услышит, всё мне рассказывает:
– Того расстреляли, того удавили. А сама плачет, волю слезам даёт.
Я не пила, не ела, тоже всё плакала. Что услышишь нехорошее, так сердце и упадёт.
Был там Яков – старичок. Он меня утешал:
– Не плачь, Кирилишна. Придут наши.
Вот один раз пришёл к нам неизвестный человек,
Я, – говорит, – отселённый.
– А что ходишь-то?
– Да вот, отец у меня отстал.
Расспросил он – какая семья у нас. Дочь говорит:
– Мы вот две сестры, а это у нас мать.
А он прямо спрашивает:
– Нельзя ли бабушку послать разведку сделать по немцам.
Я тоже прямо говорю:
– Можно будет.
Хоть он и не сказывается, кто он есть.
Взяла я суму и пошла, вроде побираться.
То, бывало, идёшь без внимания, а теперь стала глядеть строго, что у них где есть.
Подхожу к одному дому, стоит часовой. Лопочет по-своему, а что – у него не разберёшь.
Рукой на меня машет:
– Таб! Таб!
А я уже знаю: штаб.
Иду дальше по верхнему порядку из избы в избу. В селе-то было два длинных порядка – верхний и нижний. В верхнем в каждой избе немцев по шесть, по семь. Я им счёт веду.
Дальше прохожу, там склад у них.
Пошла по нижнему порядку. Не видать немцев, одних наших отселённых полно набито. Немца проклинают: когда же он провалится.
Пришла я к себе. Всё тому человеку рассказала. Он наш разведчик-партизан был. А потом ему говорю:
– Обратно пойдёшь, ступай по нижнему порядку, там немцев нет.
XII
Вскорости после этого погнали ребята из соседнего села лошадей поить и повстречали у речки нашу разведку. Подходят те разведчики, спрашивают:
– Кто у вас есть в селе?
Ребята рассказали.
Ну, те говорят:
– Ждите. Скоро мы у вас будем. Совсем немцев погоним.
Ребята обрадовались. Пришли домой, говорят:
– Завтра наши будут.
Собрались ночью, взяли у немцев автоматы, да и постреляли их. Не скажу вам точно, сколько их, тех ребят, было, только побили они у себя немцев. Нашим бойцам об этом передали. Те поспешили и нас освободили.
В морозную зимнюю ночь мы стояли, всё наших ожидали. Встречали их, обнимали, плакали.
Иные не верили, что немца совсем прогнали. Красноармейцы говорят:
– Нет, не возвратиться теперь немцу. Теперь вы опять свободные стали.
Я убралась во всё новое. То при немцах в старых лаптях ходила да в рваном пиджаке. А новый пиджак, новую юбку и полботинки для этого дня берегла. Убралась во всё новое и иду.
Подбегает ко мне красноармеец, за ручку здоровается:
– Здравствуй, Анна Куприяновна!
И радостно так говорит:
– Как же вы остались живыми?
А хозяин наш, где мы на квартире стояли, выпучил глаза:
– Почём, – говорит, – ты эту старушку знаешь?
– О, – говорит красноармеец, – это наша знаменитая бабушка Куприяниха – Анна Куприяновна Барышникова, сказительница. Я её книжки читал. Она по всему СССР в печати прошла.
Хозяин говорит:
– Вот живёшь и не знаешь, кто у тебя в гостях побывал.
А Яков, старичок, говорит:
– Я давно знал, да никому не сказывал.
XIII
Я тогда про немцев присказку сложила:
– Сидел Гитлер на лугу, ел конскую ногу. Вот тебе, гадина, свежая говядина! Он на красноармейцев злится, а во сне ему снится: будто занял он весь русский мир, помногу земли своим генералам и офицерам подарил. Пробудила его русская катюша от сна, стала ему жизнь не мила. Схватил он свои тряпки, бежал с русской земли без оглядки. А красноармейцы следом идут, в спину ему из автоматов бьют. Гонят с русской земли немецких панов, бегут те без штанов. Оглянулся немецкий солдат: «Я, русь, не виноват». Красноармейцы ему говорят: «Как же ты, сволочь, не виноват? Ты наших детей хватал, в колодезь кидал. А в старых стариков без жалости штыки втыкал. Вы, фрицы вонючие, людей дюже мучили. Думали нашим русским богатством нажиться, да пришлось вам подавиться». Некуда немцам деваться, стали они в воду кидаться. Там их рыба встречает, по одному глотает. Думал Гитлер, что напал на овец, а теперь ему самому конец.
Рассказывала я нашим бойцам свою присказку, поправилась она им, смеялись. Иные на память себе записали.
Потом нас наши военные на машины посадили и домой отправили.
Спасибо нашим могучим богатырям, что нас отстояли. Спасибо товарищу Сталину и нашему правительству, что счастье и радость нам вернули.
Теперь я опять молодая стала, думаю – второй век проживу.