Предисловие к книге «Избранные произведения. В 2-х т. Т. 1. Стихотворения; баллады и поэмы; медитации» (Сидоров Валентин Митрофанович)
От автора
Год моего рождения – 1932-й. Это означает, что я принадлежу к поколению, чьё сознание было опалено Великой Отечественной войной. Нас учили не столько книги, сколько испытания, выпавшие на нашу долю: а было всякое – и голод, и бомбёжки, и сыпной тиф, и многое другое.Мои воспоминания возвращают меня в Воронеж, где я родился, и Воронежскую область, которую исколесил вдоль и поперёк. Но не только воспоминания. Моя жизнь сложилась так, что дважды или трижды в год я приезжаю в Семилуки – предместье Воронежа – под крышу родительского дома. Собственно, большинство моих стихов написано именно здесь, или в роще бывшей усадьбы Башкирцева, хранящей память об Алексее Кольцове, или на холме, высоко вознесённом над Доном. Недавние археологические раскопки обнаружили на холме следы древнерусской крепости. Надеюсь, что это и есть тот самый исчезнувший в дымке времён Воронеж XII века, о котором упоминает Никоновская летопись.
Моё первое стихотворение в центральной прессе было опубликовано в январе 1953 года в журнале «Смена», когда я учился на философском факультете МГУ (окончил университет в 1954 году). Философское образование решил пополнить филологическим и в том же 1954 году поступил в аспирантуру Литературного института имени А. М. Горького.
С той поры моя судьба оказалась тесно связанной с нашим литературным лицеем. Через десять лет после окончания аспирантуры я вернулся в институт, но в другом качестве – руководителя поэтического семинара. Должен сказать, что чрезвычайно ценю общение с молодыми авторами, ибо учёба, как известно, процесс двусторонний. «Уча – учусь» – этот афоризм в полной мере приложим к опыту моей работы со студентами.
А что касается аспирантуры, то кандидатский минимум я сдал в должные сроки, а вот с диссертацией несколько припозднился: защитил её двадцать лет спустя после аспирантуры. К тому времени амплитуда моих интересов сделала резкий скачок, и вместо Маяковского, как планировалось когда-то, я защищал диссертацию по литературному наследию Николая Константиновича Рериха.
Знакомство с Рерихом и его трудами было переломным рубежом моей жизни. Дело не только в том, что я с головой окунулся в работу по изучению творчества Рериха и мне довелось готовить к изданию книги стихов и прозы Николая Константиновича (кстати, эта работа обрела ещё более интенсивный характер после создания комиссии по литературному наследию Н. К. Рериха, председателем которой я был назначен). Дело в том, что Рерих стал для меня своего рода Вергилием, ведущим по трудным и подчас непредсказуемо опасным кругам современности.
Благодаря Рериху я получил возможность прикоснуться к светящейся сути духовной культуры Индии, а значит, и к нашим истокам, ибо гипотеза Рериха о единых корнях народов России и Индии, как известно, получает ныне научное подтверждение. В тяжёлом смоге городов я ощутил, как опередил своё время великий русский художник и мыслитель, предостерегая от увлечения индустриальным гигантизмом и настаивая на неотложной необходимости сохранения памятников истории и культуры в их первозданном виде и нерушимой целостности окружающего ландшафта. Думаю, ныне нет нужды доказывать, что рериховский лозунг «Мир через Культуру», под знаком которого шло движение за подписание Пакта Рериха о защите культурных ценностей, не является пассивным пацифизмом (в чём неоднократно обвиняли художника), а активным утверждением принципов добра и красоты в душе человеческой.
Наше время с особой силой высвечивает тот факт, что нравственный максимализм Рериха покоится на космических основаниях: ведь если верно утверждение о космической значимости внутреннего мира человека, то значит, любое движение его души как бы отзывается эхом во всех уголках Вселенной. Достаточно вспомнить всё это, чтоб стало понятным, почему рериховская Живая Этика – которую нам предстоит ещё осваивать и осваивать – представляется мне ариадниной нитью, выводящей нас из лабиринта современных противоречий и конфронтаций. Вот почему своё отношение к Рериху я мог бы, пожалуй, уложить в одну короткую фразу: Рерих – это будущее.
Между первой моей поэтической книгой «Город после дождя» (1959) и последней «Устремление» (1986) лёг промежуток длиною более чем четверть века. Итоговое издание – тем более Избранное – не может быть, на мой взгляд, лишь простой компиляцией текстов из прежних книг. Уже сама композиция двухтомника, которой обязательно предшествует определённый, подчас жёсткий отбор вещей, с неизбежностью будет свидетельствовать об и осмыслении и переосмыслении прошедшего с высоты сегодняшнего опыта возраста.
Издание такого рода можно строить по-разному. Можно положить в основу тематический принцип, можно – жанровый, а можно – как делаю в данном случае я – жанрово-хронологический. Первый том отведён поэзии, второй – прозе. Конечно, необходимость каких-то разделов – их у меня в первом томе три – обусловлена чёткими жанровыми различиями, но внутри каждого раздела я располагаю стихи в строго временной последовательности. В том же хронологическом порядке следуют четыре повести во втором томе. Тем самым, как мне представляется, более рельефно прорисовываются общие закономерности духовно-творческого поиска автора.
Мне, например, становится понятным, сколь не случайным в середине 60-х – начале 70-х годов было моё обращение не только к традиционным темам (малая родина, сюжеты русской истории), но и к традиционным поэтическим жанрам, в том числе и таким, которые в то время считались старомодными: октавы, сонет, венок сонетов. Это был, очевидно, своего рода протест против разрушения поэтической формы, против аритмии и дисгармонии, царящей во многих поэтических книгах и на эстрадных подмостках. Возвращение к спасительной духовности отечественной классики обрело тогда своё выражение в парадоксальном лозунге (но такой ли уж он парадоксальный?): «Вперёд, к Пушкину!»
Разумеется, этот лозунг не означал – во всяком случае для меня – возвращения к букве прошлого, механического копирования прежних приёмов. Жанр, оставаясь незыблемым в своих внешних реалиях, тем не менее обязательно претерпевает изменения внутреннего плана. Одно дело, предположим, поэма в пушкинские времена, когда проза ещё как следует не отпочковалась от поэзии, и потому интрига и внешний сюжет играли в поэме такую же роль, как и в прозаической вещи. Другое дело – наши времена, когда, на мой взгляд, немыслимо – после психологических романов Достоевского и монументальных произведений Толстого – решать поэтическими средствами задачи, которые составляют прерогативу прозы.
Вот почему внешний событийный сюжет, присутствующий в моих исторических балладах, несёт минимальную нагрузку. А в философских поэмах он подчас вообще исчезает. Разумеется, это исчезновение лишь кажущееся: абсолютно бессюжетных стихов, по моему мнению, в природе не существует. Просто сюжет уходит, так сказать, вглубь, становится внутренним и потому менее уловимым, не поддающимся прямолинейному логическому определению.
Размеры моих поэм дают основания некоторым критикам считать их «мини-поэмами». Не стану оспаривать, ибо исхожу из убеждения, что наше стремительно движущееся и меняющееся время нуждается не столько в пространных описаниях, сколько в телеграфной лаконичности любой информации (в том числе и поэтической).
Надо сказать, что наступил момент, когда мне показалось, что привычная стихотворная форма с трудом выдерживает напор мыслей, возникающих на пересечении русских и индийских духовных меридианов. Ещё мгновение – и их огонь сожжёт старую оболочку. В общем, я ощутил настоятельную необходимость принципиально нового метода изложения концентрирующегося до уровня чрезвычайной плотности материала. Этот метод я и обрёл в стихах-медитациях. Главной их отличительной особенностью является то, что они носят чётко выраженный характер внутреннего собеседования. Здесь человек обращается к самому себе как бы со стороны.
Могу признаться, что над строками медитаций я не работаю в обычном смысле слова. Дело в том, что они рождаются стихийно, спонтанно, во время своеобразного аутотренинга, который я стараюсь проводить более или менее регулярно в целях упорядочения и гармонизации внутренних импульсов. Единственное, что я потом делаю: просеиваю сквозь сито отбора эти короткие – подчас двустрочные и даже однострочные – стихи и выстраиваю их в определённые циклы. Тогда они, смею надеяться, превращаются в темы для самостоятельного размышления. Собственно говоря, это приглашение к сотворчеству, адресованное читателю.
В жанре стихотворных медитаций мне приходится выступать пионером, ибо привычный и традиционный для индийской поэзии жанр этот для нас совершенно новый. Единственный прецедент, на который можно опираться, – книга стихов Николая Рериха «Цветы Мории», представляющая собой диалоги Учителя и ученика. В сущности тот же самый приём (Учитель – ученик) лёг в основу моих стихов-медитаций. Должен лишь заметить, что понятие Учителя с большой буквы для меня существует в широчайшем, охватывающем все сферы внутренней и внешней жизни, плане. Поэтому программной для меня, если хотите, является вот эта мысль:
Учась у всех, Учитель вырастает.
С прозой мои отношения наладились далеко не сразу. Первой основательной пробой пера стала, пожалуй, книга «На вершинах» (1974–1977). Это была попытка введения в духовную биографию Николая Рериха. Поэтому конец его жизнеописания не означал для меня конца книги. Я продолжил её, дабы, опираясь на стихи художника, проникнуть в неизведанные глубины таинственной «Державы Рериха». Почему на стихи? Да потому, что в стихах, по собственному признанию Рериха, и находится ключ к сокровенному пониманию его пути.
Некоторые мои вещи – статьи, очерки – появились в результате путешествий. Американские впечатления составили основу огоньковской книжки «По маршруту Рериха» (1979).
Но, конечно, главной книгой своей жизни (во всяком случае на сегодняшний день) я считаю повесть «Семь дней в Гималаях», первая публикация которой состоялась в 1982 году в журнале «Москва». Я считаю её главной не только потому, что она подвела итог моих многолетних размышлений и внутренней работы, но и потому, что она как бы сконцентрировала в себе одухотворённую мысль многих поколений человечества. Боюсь, что некоторые читатели восприняли как чисто литературный приём заявление об условности моего авторского имени. А на самом же деле это и было тем руководящим принципом, который позволил втянуть в орбиту повести малоизвестные тексты древности и современности.
В этой книге мне удалось наконец-то осуществить свою давнишнюю мечту о совмещении прозаического и поэтического начал. Здесь примером для меня послужили классические книги Востока, в прозаическую ткань которых, как известно, то и дело вплетаются стихи, становясь гармоничным и даже незаменимым элементом повествования.
Повесть вызвала достаточно интенсивную читательскую реакцию, не всегда однозначную. Автору пришлось пройти через испытание шумихой, кривотолками, клеветой. Атмосфера дискуссий и споров вокруг повести побудила его взяться за перо, дабы прояснить что-то и для себя, и для других. В результате линия «Семи дней в Гималаях» получила продолжение в последующих вещах – «Рукопожатие на расстоянии» (журнал «Москва», 1986), «Мост над потоком» (журнал «Москва», 1988). Так – несколько неожиданно для автора – образовалась своеобразная трилогия, которой, на его взгляд, лучше всего подходит название «Мост над потоком». Название это не случайно, оно выражает идею, сформулированную в рериховской Агни-Йоге:
«Нужно принять текущее время как мост над гремящим потоком».
Москва
Март 1989 г.
Валентин Сидоров